Рид Грачев - Ничей брат[рассказы]
И долгов у него много было. Все из долгов не вылезал. Да и люди тогда были не то что теперь. Богатые в долг не давали, а у бедного и своего нет… Еле–еле насобирал на дорогу и поехал на Кавказ, в Сухуми… Абрикосы там, мандарины… Перед финляндской войной, помню, тоже много мандаринов продавали, завезли откуда–то. Ананасы тоже… Боречка мой только осенью в Электротехнический поступил. Приходит, говорит: «Ты, мамочка, не сердись, не плачь, мамочка, я добровольцем записался…» Я ему тогда мандаринов на дорогу накупила… Да… Вот поехал писатель на Кавказ, стал оттуда Фанни своей письма писать… Дескать, родная моя, горячо любимая Фанни, приезжай меня навестить, потому что, говорит, доживаю последние дни на этой грешной земле… А она ему хоть бы слово в ответ написала… Как мой Боречка. Сначала писал, а потом нет и нет, нет и нет… И ни слуху ни духу, ни в мертвых, ни в живых… Она не едет к нему, не пишет, а он желтый стал с лица, и глаза у него огромные, бездонные такие глаза, печально смотрели на ароматную природу цветущего юга…
А она ему, дрянь этакая, отписала в конце концов, что, бедный мой Жоржик, прощай. Прощай навеки, а я выхожу замуж за другого… А все, говорит, потому, что тебе было некогда… а я молодая, жить хочу… Понятное дело. Кто жить не хочет?
Заплакал этот писатель горькими слезами и судьбу свою проклинал: «Зачем я всю жизнь писал, безо всякого отдыха и развлечения… И вот теперь умираю, бедный, больной, одинокий, и никто не украсит яркими южными цветами мою сиротливую могилку». Так и помер над своим сочинением… И последнюю, самую лучшую книжку писал про несчастную к Фанни любовь…
Я бы и сейчас тот рассказ почитала, да в блокаду на растопку извела… Как вспомню — до сих пор жалко…
А Боречка не любил. Ты, говорит, мама, от любой чепухи слезу пускаешь. Помер, говорит, так ему и надо. Не пиши, значит. А как же ему было не писать, когда он писатель?..
Сильный у меня Боречка был, спортсмен… веселый. Поднимет меня, бывало, одной рукой… Теперь бы не поднял… Я писем ждала, ждала… В позапрошлом году написали. Помер, пишут, ваш сын в Карельской республике от сердечной болезни.
— Вот она жизнь какая… — задумчиво говорит Петрович. — Помер, значит, писатель от сердечной болезни…
— Чем слушал, Петрович, — ласково говорит Мария. — Сын мой, Боречка, от сердечной болезни помер, а писатель — от чахотки. Боречка у меня спортсмен был. Его никакая хворь не брала… А ты, Петрович, что маешься? Горло пересохло, да? Все бы тебе пить… Позавчера не вышел, а мне ящики таскать пришлось. Меня бы пожалел… На вот. Бутылку только принеси назад…
Петрович уходит, пряча бутылку под фартуком. Хлопает дверь.
Со двора долетает истошный детский крик.
— Борька, Борька–а–а! Борь…
Мотоциклы на площади начинают трещать.
Звенят оба трамвая на кольце и уходят один за другим гудя.
Мясники, тяжело топоча, вносят куски коровьей туши. Трясутся стекла от автобуса, огибающего дом, и делается темно.
Водители такси гуськом переходят улицу. Наверное, за пивом.
Мария, кряхтя, убирает ящик под прилавок, распрямляется, складывает руки на груди и стоит откинув голову, и глядит перед собой влажными глазами.
60‑е годы
ЗУБ БОЛИТ
На подъезде к большому городу поезд трясет сильнее, чаще стучат стрелки, большие фонари — когда–то газовые, а теперь электрические — едва освещают изнутри свои грязные стекла.
Вагон почти пуст. На ближней к двери скамье спит, накрывшись зеленым ватником, невысокий парень. Ноги в солдатских сапогах поджаты к подбородку, ладони спрятаны между коленями, под головой — серая ушанка. Полные губы чуть тронуты улыбкой.
Вероятно, ему снятся хорошие сны.
За дверью, напротив туалета, сидит, скорчившись, засунув руки в рукава облезлого бобрикового пальто, худой белобрысый подросток. Он то и дело оглядывается на дверь, ведущую в вагон, затем на дверь, ведущую в тамбур, и, убедившись, что никто не идет, выхватывает из рукава сигарету, торопливо затягивается и покрасневшей от холода рукой прячет ее в рукав.
В дальнем конце вагона хлопает дверь. Подросток вскакивает, дергает дверь туалета и тихонько прикрывает ее за собой.
По вагону движутся сонная проводница и контролер. Проводница неласково расталкивает спящих пассажиров, контролер улыбается и щелкает в воздухе щипцами. Очередь доходит до парня в солдатской одежде. Проводница дергает его за сапог. Парень сразу же открывает глаза, приподнимается.
— Что, тетя, подъем?
— Предъявите билет!
— До города далеко? — спрашивает он счастливым сонным голосом, протягивая билет.
— Сегодня там будем, — сердито отвечает проводница, а контролер, возвращая билет, говорит сочувственно:
— Наелся кашки?
— Досыта, — отвечает парень, улыбаясь. Контролер и проводница проходят в тамбур, останавливаются перед туалетом.
— Кого здесь везешь?
Это, должно быть, обычная шутка контролера.
— На, проверь, черт старый, — зло отвечает проводница и, подавая ключ, добавляет: — Еще в Луге закрыла.
Контролер смеется, примирительно подхватывает проводницу под руку, и они идут в следующий вагон.
Следом за ними к туалету подходит, потягиваясь, парень. Он дергает дверь и, прислушиваясь, стучит. Затем снова пытается открыть. Дверь не поддается.
Приставив губы к дверной раме, парень говорит тихо:
— Зайчик, не бойся, пусти меня. — И добавляет повелительно: — Порядок. Вылезай!
Щелкает задвижка, дверь медленно приоткрывается. Пропустив парня, подросток молча проскальзывает на прежнее место, садится, сгорбившись, сует лицо в воротник пальто.
Парень провожает его долгим скептическим взглядом, качает головой и закрывает за собой дверь. Через минуту он выходит, разглаживая большими пальцами гимнастерку под ремнем. Останавливается у окна, закуривает, бросая косые взгляды на сидящего почти у самых его ног подростка. Тот, видимо, порывается о чем–то попросить, наконец решается и говорит хриплым от смущения голосом:
— Керя, дай закурить!
Парень протягивает пачку и спрашивает равнодушно:
— Что, голод в брюхо загоняешь?
— Нет, — торопливо отвечает подросток. — Зуб у меня болит…
— Да ты не бойся, — продолжает парень, гордясь своей проницательностью. — Мне все равно тебя накормить нечем. Весь «энзе» подъел.
— Говорю тебе, не хочу рубать, — говорит подросток со слезой в голосе. — Не видишь — зуб душу наружу выворачивает?
— С чего это он у тебя? — снисходительно спрашивает парень.
— С несправедливости, — мрачно отвечает подросток и прячет лицо в воротник.
— Да ну? — Парень вскидывает густые брови и смотрит на подростка с любопытством.
— И каждый раз, как сделают со мной какую несправедливость, так он у меня и заболит, — в перерывах между жадными затяжками говорит подросток.
— Чуткий у тебя зуб на несправедливость, — усмехается парень.
— Не скажи, — откликается подросток, хватаясь ладонью за щеку. — Сразу обиду чует.
— Что ж у тебя за обида?
— Начальник обидел.
— Ты ему не понравился?
— А тебе я нравлюсь? — с вызовом отвечает подросток и поднимает к свету худое грязное лицо.
— Я тебе не начальник, — спокойно говорит парень, — и не девушка, между прочим. Ты давай выкладывай свои обиды, а я рассужу.
— Много ты рассудишь, — криво усмехается подросток и умолкает.
Но, видно, ему не терпится рассказать о своих неприятностях. Давно уж везет он в сердце обиду, давно молчит. Люди заговаривали с ним в пути, иногда ласково. Иногда его кормили. И если бы он не прятался всю дорогу от проводников и контролеров, а сидел бы на равных правах со всеми в вагоне, наверняка нашлась бы добрая душа, которой захотелось бы расспросить его о житье–бытье, узнать, что с ним случилось и чего он ищет. Теперь такая душа встретилась, но подростка смущает насмешливый тон бывшего солдата.
Парень тем временем сам переходит в наступление.
— Зачем в город едешь?
— А ты зачем? — быстро говорит подросток, всегда готовый к нападению, как пес, забежавший на чужую улицу.
— Я отслужил, домой еду, в детдом свой, — отвечает парень неожиданно спокойно и мягко.
— Я ведь тоже детдомовский. В Сатке был, на Урале, знаешь?
— Не слыхал. Я всю жизнь в Ленинграде пробыл, до самой армии.
— Так ведь я тоже ленинградский, — радостно подхватывает подросток. — Только вывезли нас, как война началась.
— Земляки, значит, — рассудительно замечает парень и, передернув плечами, предлагает: — Что здесь мерзнуть, пошли в вагон.
Они проходят в вагон, садятся на боковую скамейку, и подросток начинает внезапно рассказывать, вытягивая шею, хватаясь за щеку и время от времени останавливаясь, чтобы вытащить папиросу из пачки, которую положил перед ним парень.
